Авторский сайт Татьяны Бадаловой: стихи, проза, интервью
Я уйду завтра утром, мама.
Моя очередь вас защищать.
Ты с годами красивее стала…
Погоди, хоронить еще рано,
Пододвинь мне тарелку борща.
Я уйду завтра утром, мама,
Ты, пожалуйста, только не плачь.
Лучше вот подоткни одеяло,
Я с тобой говорил так мало,
Меньше, чем участковый врач.
Наложи погуще румяна,
Улыбнись, чтоб уйти я смог.
Вот и завтра под дверью стало…
Все мы временно живы, мама,
Пока свой не вернули долг.
Посвящается Эльнуру Кунову из ДНР
Летом в квартире становилось слишком душно, и все окна открывали настежь. По комнатам гулял сквозняк. Митя знал, что, если встать в дверях между кухней и коридором, окажешься прямо в центре потока освежающего воздуха. Обеденный стол на это время переносили на балкон. Его ставили вплотную к окну, так что тополиный пух часто залетал со двора и прилипал к только что нарезанным помидорам и огурцам. Заметив его в своей тарелке, Ленка, младшая сестра Мити, начинала ныть и, прежде чем приступить к еде, брезгливо выбирала из нее каждую найденную пушинку. Прошлым летом мама, устав от Ленкиных выкрутасов, прикрепила к раме белую марлю.
За зиму она поистрепалась и стала серой от пыли и копоти, но кнопки все так же крепко удерживали ее на месте. Но теперь это было неважно – из-за участившихся обстрелов окна, бывало, не открывали даже в жару.
Мама Мити и Лены была швеей на производстве, она уходила на работу, когда дети еще спали, и возвращалась с наступлением темноты. За старшего в доме оставался десятилетний Митя. Ему нужно было разбудить сестренку, накормить ее и отвести в садик, а после школы забрать и следить за ней до вечера.
Иногда они вдвоем гуляли неподалеку от дома, в маленьком сквере между двумя разрушенными пятиэтажками. После авианалета у одной обвалилась передняя стена, а вторая почти вся превратилась в бетонные руины. Скверик с единственной качелькой в нем чудом уцелели. И Митя, рассудив, что тратить ракеты на обезлюдевшие развалюхи никто не захочет, водил сюда Ленку. Читать далее
Однажды на свете жила девочка. Маленькая такая, с черными кудрями и капризным характером. Она любила кукол и мороженое. И как-то раз после школы она стояла возле своего дома и держала в руке клубничный пломбир. После ангины мама запрещала ей есть холодное, и девочка не хотела ее волновать.
Мимо проходил мальчик со скрипкой. Он был задумчивый и очень серьезный и не обратил на девочку никакого внимания. И тогда девочка взяла и уронила шарик мороженого ему на ботинок. Мальчик остановился, посмотрел на свои новенькие ботинки, заляпанные мороженым, и вздохнул. Еще утром мама, вынимая их из черной картонной коробки, строго сказала: «По лужам не бегать!». Что она скажет, увидев эти розовые разводы, мальчик даже представлять не хотел. Вечно эти девчонки путаются под ногами!
— Смотри, что ты наделала! Испортила новые ботинки! – уже было собирался выговорить ей мальчик и для верности прибавить: Растяпа!
Наконец он поднял на нее глаза, и тут… девочка улыбнулась.
— А у меня мороженое упало… — растерянно пожала она плечиками в белой вязаной кофточке. — Так жалко…
Больше всего на свете Таня любила читать. В доме, где они жили с бабушкой, на полке стояли две книги. Одна была очень толстая и очень старая, вместо обложки — деревянные дощечки, обклеенные коричневой кожей, а на пожелтевших страницах черными и красными чернилами напечатаны незнакомые Тане буквы, которые складывались в непонятные слова. Когда бабушка читала вслух, Тане казалось, что это какой-то диковинный язык.
— Бабуля, а про что твоя книжка? – однажды спросила Таня.
— Это, Танюшка, жития. Про святых людей, — ответила бабушка.
— Которые ни одного вот такусенького грешка не совершили? – девочка сжала большой и указательный пальцы, оставив между ними пару миллиметров. — И не врали ни разу? И щелбан никому не дали?
— На то они святые.
— Ой, бабулечка, я сегодня Борьке затрещину дала, а вчера еще… — Таня приложила ладошку ко лбу и горестно вздохнула. — Не возьмут меня в святые.
— Мы простые смертные люди, наше дело – ежечасно просить у Бога прощения за прегрешения свои.
— Так если не сказать, он и не узнает, а?
— Узнает. Бог все знает и видит, — объяснила бабушка. — Мы его не видим, а он видит нас насквозь.
Таня решила, что бабушкину книжку ей читать поздно, ведь святым человек должен быть с первого класса и до гроба, а она к 11 годам уже неисправимая грешница. И нужно быть благодарной за то, что хоть в пионеры приняли.
Тонкая полоска утреннего света скользнула по полу, на мгновение озарив длинный ряд железных двухъярусных кроватей, и замерла на скатавшемся в углу комнаты шерстяном одеяле. Оно шевельнулось, из-под него высунулась босая детская ступня. Прозрачная кожа вокруг щиколотки отливала фиолетово-зеленым оттенком застарелых синяков и ссадин. Луч снова задвигался, словно ему было скучно, и он хотел сыграть с кем-нибудь в салочки. Наконец один край одеяла откинулся. В полоске света блеснула щербатая мальчишеская улыбка. Волосы на голове были взбиты, цветастая пижама измята от беспокойного сна.
Его звали Сашкой Семеновым. Но ни имя, ни фамилия ему не принадлежали, как это полагается от рождения. Их придумала одна из воспитательниц, которая, придя на работу, обнаружила на ступеньках детского дома завернутого в рваное покрывальце круглолицего малыша. В тот день, когда подкинули мальчонку, преставился местный дворник. Поговаривали, что он отравился паленой водкой. Родных у него было, а друзья на проводы не пришли – нужно было успеть к открытию вино-водочного. Так и похоронили — в промозглое утро, без отпевания, под скупую слезу бабы Нади из котельной. В память об усопшем дворнике и нарекли найденыша.
Скажи, когда стало привычным в нашем мире,
Чтобы стрелы пускали в улыбающееся лицо?
Чтобы свет осыпался осколками под ноги тьме?
Говорят, даже дьяволу нечего больше хотеть,
Говорят, в люди ходит теперь он с терновым венцом.
Только зря: все кресты ради места под солнцем спалили.
После обеда мать поставила на середине кухни табуретку и велела Юрке на нее сесть.
— Будем возвращать тебе человеческий вид, — сказала она.
Через неделю Юрка должен был пойти в четвертый класс. А туда, по словам мамы, с заросшей головой и нестрижеными ногтями не берут. Правда, то же самое она говорила и перед третьим классом, и, кажется, перед вторым. Прошлым летом Юрка с Петькой, своим соседом по парте, как только ни изощрялись, чтобы потерять человеческий вид. Но разбитые коленки мама замазывала зеленкой, грязные ногти отпаривала в горячей ванне, а залитые воском волосы отстригала. И все старания оказывались напрасными. Поэтому Юрка решил действовать иначе. Три дня назад, когда мама в первый раз завела разговор о стрижке, он стащил ее ножницы и склеил концы. А вчера в корзинке с парикмахерскими принадлежностями совершенно случайно оказалась дохлая мышь – о существовании Юрки забыли до самого вечера. И вот опять он сидит на дурацкой табуретке. Читать далее
Однажды в Рождественский Сочельник в старом дубовом буфете что-то громко звякнуло.
— Опять серая чертовка чашку опрокинула, — нахмурилась старушка Алинка.
Она разбирала заготовленные с лета душистые травки, и ей совсем не хотелось бросать важное дело из-за непоседливой «соседки». «Дзынь!» – повторилось за дверцей. И еще раз «дзынь-дзынь». Отложив в сторону пучок с маленькими зелеными листьями, она, негромко охнув, поднялась со стула и подошла к буфету. «Вот я тебе сейчас задам!» — уже хотела сказать старушка и потянулась к ручке.
Вдруг дверца отворилась сама собой — и с нижней полки в корзинку с тыквами спрыгнул мальчик. С виду это был самый обычный ребенок с растрепанными золотисто-медовыми вихрами, в клетчатой рубашонке и в рваных штанах. Только очень маленький, размером с поварешку.
— Ты кто такой? — всплеснула руками Алинка.
— Гильфи, вареньевый человечек, — сказал мальчик так, будто вовсе не был чуть больше поварешки. Когда он говорил, казалось, что в воздухе одновременно звенят тысячи хрустальных капель.
Старушка нацепила на нос очки и внимательно оглядела мальчишку от всклокоченной макушки до башмаков:
— И откуда же ты взялся?
— Из банки с грушевым вареньем.
У мира нет хозяина. Гляди, в песочнице смешные человечки землю делят
И в свою честь наперебой ее зовут, не зная даже собственных имен.
И строят планы и полки – стряхнуть с мундиров пыль и можно бить по целям.
Усы и пушки – всё как на подбор, и каждый сердцем оловянным наделен.
У завтра нет хозяина. Гляди, в песочнице смешные человечки играют в новый мир
И в руки каждому по солнцу выдают, не зная, как жесток бывает свет.
Им бы хозяевами стать своим ногам, им бы управиться со своевольными словами,
Что разлетаются, как птицы из куста… Нам бы хозяевами стать самим себе.
А это даже хорошо, что оскорбительно ясны
И ваши мысли, и ваши жесты.
И вы, привыкший в полцены
Любое брать под солнцем место,
Присматриваетесь ко мне,
Как покупатель у витрины.
И так, и сяк – изъянов нет,
А впереди чужие спины
Тех, кто быстрее и моложе.
Вы не хотите прогадать,
И упустить обидно тоже.
Вы – что раскрытая тетрадь,
Где в каждой строчке ваши мысли
Так оскорбительно ясны…
Похоже, что впервые в жизни
Вы дать готовы две цены.